Мелодия на два голоса [сборник] - Анатолий Афанасьев

— Может, приляжешь? — неуверенно спросила жена.

— Посижу в кресле. Помоги!

Опираясь на ее плечо, добрался до кресла перед телевизором, опустился в него и сладко обмяк. Нина не знала, что делать: уйти на кухню или быть рядом. Исподтишка разглядывала мужа, в который раз ужасаясь тому, как он изменился — осунулся, похудел, печать безумия нет-нет и проступала на его лице, как ночная тень. Нина много понимала, как понимают женщины, не умом, а ощущеньями, слезы свои она выплакала и теперь готова была нести свой крест дальше. Ради детей и ради этого смурного, потерянного человека она согласна была хоть умереть, хоть жить. Как получится.

— Сядь, — велел Сергей Сергеевич, не размыкая глаз. — Давай поговорим.

Нина примостилась на краешек кушетки. В своем доме в присутствии мужа она чувствовала себя неуверенно. Не боялась его, но сильно жалела, потому что давно догадалась, что с ним происходит. Но высказать то, о чем она догадалась, открыть мужу правду у нее не хватало духа, да и случая подходящего не выпадало. Или скорее, не очень его и искала. Ей было жутко своей рукой перечеркнуть прошлое и, значит, остаться без будущего. Свою страшную тайну она носила, как младенца под сердцем.

— Я чего хочу сказать, Нина, — заговорил Сергей Сергеевич, на ощупь подбирая слова. — Я тебе чего хочу объяснить. Вот мы раньше как дружно жили, а теперь живем по-свински, верно? Из-за меня, я понимаю. Это я с круга сошел, и вам свету не стало. Все думал, отчего так случилось. Ты ведь знаешь, я работать умею. Люблю даже работать, а тут навалилось что-то, как скала на плечи, скинуть нет возможности. И понять ничего не могу. Тоска! A-а? Что? Такая, Нина, тоска, как петлей за горло душит.

— Ты бы лег, поспал, — посоветовала Нина.

Сергей Сергеевич скривился в злой усмешке.

— Наверное, ты уж меня возненавидела, да? Дети-то вон, я вижу, шарахаются от меня, как от чумы. А я их хоть раз пальцем тронул?

— Не говори так, — попросила Нина. — Мне больно слышать. Никто тебя не возненавидел, не выдумывай.

Лицо ее некрасиво сморщилось, но последним усилием она переборола себя и не заплакала. И Сергей Сергеевич опять, второй раз за день, явственно вспомнил, как она однажды потеряла сознание на Ленинском проспекте. Сейчас это воспоминание имело привкус досады. Он продолжал говорить, торопясь и сбивчиво:

— Дело-то в чем, а? Я по жизни перекатился как мячик и ничего не достиг, чего мог. А ведь мог, Нина! Кто не может, тем и наплевать. А я оглядываться начал, соображать. Тут меня и накрыло. У меня дети, сын и дочь. Чем я для них постарался? Чем пожертвовал? Ну кормил, одевал. А чему научил? Они хорошие, умные, знаю. Но если я ничего толком не смог — по лени своей, по дури — значит, и они ничего не достигнут. От отца идет корень. Он должен подняться и детей за собой поднять, дать им направление. Куда я их подниму? Петьку к верстаку, а Верку в уборщицы? Они уже и теперь от рук отбились, учатся на тройки. Опять моя вина. Я сам прожил как растение и их на такую жизнь определил своим примером. Может, поэтому я с ума сошел на сороковом году, а, Нина? Может, меня совесть измочалила?

— Не поэтому, Сережа, — застенчиво сказала Нина. — Перед детьми у тебя вины нету. У них своя судьба. Ты так, как есть, живешь, они по-своему будут жить. Захотят — учиться будут, захотят — работать пойдут. Лишь бы счастливы были. Счастье, сам знаешь, не в должностях и не в учебе.

— А в чем? В чем?! Если ты такая умная, давай, открой мне, дураку.

— В любви, Сережа. И в покое тоже.

Она была бледна, руки положила на колени. Она говорила с ним, как с ребенком. Он попытался ее урезонить:

— Бабий бред, Нина. Любовь, покой — бред! Это все у нас было. А где счастье? У мужика дело должно быть крупное, ему по плечу. Даже выше. У меня его не было. Говорю же тебе, как растение я прожил, оттого и загнил прежде времени. С головы загнил, как рыба.

Нина тихонько вздохнула, как всхлипнула, и открыла свою тайну:

— Не мучайся понапрасну, дорогой! Ты ведь разлюбил меня, вот и все. Я это давно поняла. Как ты заметался, я сразу и поняла. Чего уж теперь… Только не говори, что у нас счастья не было. Было, родной мой! У меня его никто не отнимет. Было да сплыло.

Лицо ее от волнения пошло пятнами, и, наконец, слезы хлынули свободным потоком, облегчительные женские слезы, смывающие, уносящие горе. Но ненадолго, нет.

— Ступай на кухню, Нина! — глухо бросил Сергей Сергеевич.

Он остался в кресле и просидел в нем до позднего вечера, изредка меняя позу, глядя в одну точку перед собой. Потом переместился, кряхтя, на кушетку, где стоял телефон. Набрал домашний номер начальника цеха того завода, где работал его отец и где он сам провел лучшие, очаровательные годы своей жизни. Начальник уже спал, загудел в трубку раздраженно, но, узнав Сергея, переменил тон. Они были дружны, когда начальник был еще салажонком-токарем, студентом-заочником и охотно перенимал у Сергея его трудовые секреты. Начальник цеха сказал:

— Я так и знал, что ты никуда не денешься, охламон! Давай завтра с утра причаливай, на месте потолкуем.

Сергей Сергеевич отправился в ванную и долго бултыхался в горячей воде. В квартире и в доме стояла сонная тишь. Ночь. Все давно угомонились. Он, стараясь не шуметь, аккуратно улегся на свою половину в их просторной супружеской кровати. Последние месяцы он спал в гостиной на кушетке. Нина ворохнулась, кашлянула. Не спала. Сергей протянул руку и бережно дотронулся до ее плеча.

— Как же мы теперь, Сереженька? — шепнула она.

— Жить будем, — ответил он.

1980

Пробуждение

Это такая история, что не всякий поймет. Это история моей любви. То есть, может, и не любви, а наоборот. Сам толком не понимаю до сих пор. Хочу разобраться. Когда рассказываю друзьям, они за голову хватаются. Рассказывал Саше и Кудряшу, они оба за голову схватились. Кудряш проворчал, что я придурок, а Саня — он начитанный, в институт собирается поступать — заметил, что я озабоченный. Я на них обиделся, потопал домой. Надо же — озабоченный придурок! И это мне друзья сказали.

Ну ладно. Мне двадцать два года, вкалываю настройщиком аппаратуры. Между прочим, на хорошем счету, но это к делу впрямую не относится. Я думаю вот что. Душу нашу никто не может понять: ни друзья, ни мать с отцом. Она для себя самого загадка, и боязно подчас оставаться с ней наедине. Иной раз в собственную душу заглянуть — точно в бездну сорваться. Я, правда, разок заглянул, еле цел остался, но одиноко мне теперь жить.

Мать у меня малахольная какая-то. Сказал ей: будет мне с вами горе мыкать, завербуюсь куда-нибудь годика на два. Она в слезы. Женщине сорок восемь лет, а чуть какое потрясение — ревет белугой. Там и отец, гляжу, с кулаками подкрался.

— Ты эти домостроевские замашки брось, батя, — я ему миролюбиво сказал.

Он в амбицию: почто мать тиранишь, сопляк, куда ты завербуешься, кому ты нужен такой — в общем, выложил весь свой мещанский набор.

Ответил ему:

— От тоски с вами жить — лучше завербуюсь! За два года буду с машиной.

У нас в семье обстановка неспокойная. Мать ревет, батя шебаршится, норовит огреть своими кувалдами. У меня, правда, своя комната. Я в ней запираюсь и сижу часами. Потом выйду на кухню чайку попить перед сном. Тут уже другой разговор.

— Тебе Сашка два раза звонил, — мать докладывает.

— Пусть застрелится!

Отец в газету носом уткнулся — то ли читает, то ли спит. Нет, не спит.

— Из-за бабы сопли распустил. Позорник!

— Молодым ты не был, отец.

— Я не был? Ты у нее спроси. Скажи ему, Катя, сопляку.

— Ое-ей!

— Слушай! Ты мать больше слушай, враз поумнеешь!

Смотреть на них — смех и горе. Они — как дети. На них долго глядеть — на луну завербуешься. Очень их люблю. Они беззащитные. Я им опора.

В жизни отца есть какая-то тайна, которая мне неведома. Его ведь лет пятнадцать назад из инженеров турнули, теперь слесарит полегоньку на том же заводе, где и я.

Что он такое мог натворить — ума не приложу. Разве что угробил по оплошности какой-нибудь дорогостоящий прибор. Или по безалаберности втянули его в какую-нибудь махинацию. Втянуть отца куда угодно можно — только позови. Самый отдых для него — грозить нам с матерью. На работе он робкий и услужливый, прошлое его давит тяжким грузом, а дома, в кругу близких и родных, — раскрепощается.

Бывает, часа по два подряд грозит. Он большой выдумщик. Каждый раз у него новые угрозы. Последний раз грозил меня рыбам скормить в океане, но сказал, что не сделает этого, потому что рыб жалко. Океан и без того нефтью и отходами испоганили, дельфинам и другим разумным тварям дышать нечем. Мать он постоянно пугает, что заведет новую семью на стороне. Один раз даже фотографию какой-то толстухи показал: вроде бы это новая кандидатура. Мать делает вид, будто от угроз впадает в панику. Чтобы сделать ему приятное. Уж она-то не хуже меня знает, что отец — самое безобидное создание на свете. Но психика его не в порядке. Поэтому он и к инженерной деятельности не вернулся. А мать — что мать! Всю жизнь при нем, несуразном, проколготилась, всю жизнь его спасала, оттого и постарела прежде времени. У нее почки болят и ревматизм. Она на инвалидности. Отец называет ее симулянткой и грозит вскоре вывести на чистую воду при всем трудовом народе. Так и живем. Они, если все тихо, и мы сидим у телека, смотрят не на экран, а на меня. Я морщусь, а они пялятся, и глаза у обоих чистые и прозрачные, точно молятся. Куда я от них завербуюсь?